Волгин.
Одна страница.
Я не знаю,
откуда появляется это чувство - тянет изнутри, высасывает, почмокивает. Мне
никогда не удавалось его контролировать, никогда не удавалось почувствовать
силу состояния. Я был его творчеством, его ребенком, и поэтому делал все
положенное из представлений о сыновнем долге, испытывал наслаждение, угождая
ему.
Спина была
покрыта белыми пятнами лопнувшей под солнцем кожи, мухи садились на нее и
тонули в мелких каплях пота. Волосы казались безжизненными, серыми и раздражали
своим унылым видом. Мне хотелось их отрезать, но я не мог подойти ближе. Люди
образовали вокруг этого тела пробку, живое шевелящееся кольцо, жаждущее спасти,
оберечь и противодействовать состоянию. И я как маленький ребенок
предчувствовал, что оно просто не заметит этих усилий, вспыхнет и раздавит
существо собой.
Перевесив сумку
на правое плечо, я сунул туда мокрую руку и нащупал белую ручку. Почему белую?
Даже не знаю. Она всегда появлялась на периферии восприятия, именно белая.
Чтобы создать контраст с тем, что уничтожала, даже не имея сознание понять
своего движения и цели. Я купил на рынке самодельный нож и заменил черную ручку
на белую. Она получилась достаточно изящной, прилипала к внутренней ладони руки
и словно давала ей возможность обрести другой физический статус.
Тело лениво
перекатывалось под солнцем, щурило бутылочного цвета глаза. Морщины на лице
разбегались странным узором, напоминая спирали Млечного пути или какой-нибудь
безымянной и неизвестной мне галактики.
Удивительно,
тонкое острие стали было способно разрушить ничего не подозревающий мир и
наполнить жизненной энергией другой. Граница размывались постепенно. Сначала я
наматывал волосы на палку и смотрел, как натягиваются луковицы на голове,
распрямляя кожу лица, потом закрывал глаза и старался максимально расслабить
руку, полагая, что оружие само найдет необходимые точки удара. Меня лишь
раздражало желание животного сопротивления, поэтому я всегда предварительно бил
по голове обернутой в материю палкой или затыкал рот платком.
Однажды крик
все-таки пробился и заставил меня вырвать съеденный накануне обед прямо на
голую грудь. Живот сдавливало изнутри стальными обручами, рвотные позывы
мутили, и потом долго пришлось сглатывать, прогоняя горький вкус собственного
бессилия. Но это случилось всего один
раз. Одного раза мне было достаточно.
- Молодой
человек, что вы стали посередине тротуара. Не пройти, не обойти? - старая
женщина смотрела на меня черными злыми глазами, она заражала и выдавливала
последние капли.
- Извините, -
пробормотал я. - Извините.
Я всегда
извинялся перед внешним миром, я всегда был перед ним в полупоклоне, но не
перед состоянием. Внутри я давал себе свободу искать и находить границы жизни,
казалось, лишенной движущей силы с момента рождения. Это чувство абсолютной
свободы помогало преодолевать смущение и застенчивость и улетучивало излишки
зеленой лужи ярости. Глубокой лужи, куда проваливалось мое творчество. Я творил
свой мир с восторгом.
Спина вяло
приняла вертикальное положение, длинные худые руки проворно собрали пляжные
принадлежности. Глаза скользнули по моему лицу равнодушием и пробудили злобу.
Сейчас, сейчас...
За углом, в
тупичке, куда сбрасывали мусор, я наконец-то настиг ее, повалил на пол и
получил такой пинок в живот, что согнулся от боли. Рука автоматически нашарила
белую ручку. Она вздумала было закричать, но я ударил ее по губам - тонким с
коричневато-стальным цветом губной помады и измазал большой палец. От
отвращения меня передернуло. Потом заколотило в другой теплой луже. В ее луже.
Дома я сел и
начал писать. Писать было легко, мир лился из под моей руки и превращался в
рукописи, которые я не смогу сжечь.
Mort Esteem Gallery®2001
